Ступая на такую зыбкую почву, как философия и диалектика, обойти стороной философские парадоксы означает несостоятельность, поскольку само существование парадоксов недвусмысленно показывает и доказывает противоречивость (читай — диалектичность) святая святых — нашего мышления. Не желая показаться несостоятельным, рассмотрим некоторые из парадоксов и покажем, что «диалектичность» — эта умышленная либо неумышленная путаница понятий — может быть в одной отдельной голове либо во многих отдельных головах, но никак не в самом мышлении как таковом.

У знаменитого софиста Протагора, жившего в 5 в. до Р.Х., был ученик по имени Еватл, обучавшийся праву. По заключенному между ними договору Еватл должен был заплатить за обучение лишь в том случае, если выиграет свой первый судебный процесс. Но, закончив обучение, он не стал участвовать в процессах, и это длилось довольно долго. Терпение учителя иссякло, и он подал на своего ученика в суд. Свое требование Протагор обосновал так:

 — Каким бы ни было решение суда, Еватл должен будет заплатить мне. Он либо выиграет этот свой судебный процесс, либо проиграет. Если выиграет, то заплатит в силу нашего договора. Если проиграет, то решение суда будет в мою пользу, и заплатить нужно будет согласно этому решению.

Судя по всему, Еватл был способным учеником и учился у Протагора не зря, поскольку он ответил:

 — Действительно, я либо выиграю судебный процесс, либо проиграю его. Если выиграю, решение суда освободит меня от обязанности платить. Если решение суда будет не в мою пользу, значит, я проиграл свой первый процесс и не заплачу в силу нашего договора.

Озадаченный таким поворотом дела, Протагор посвятил этому спору с Еватлом особое сочинение «Тяжба о плате».

Если парикмахер имеет право брить только тех, кто не бреется сам, то имеет ли он право побрить самого себя?

Если начнет бриться сам, то не сможет этого сделать по положению. Если не будет бриться сам, то сможет бриться по тому же положению.

Если Бог всемогущ, может ли он создать такой тяжелый камень, который он сам не смог бы поднять?

Очевидно, если не может такой камень создать, то не всемогущ, а если может создать, но не может поднять, то снова не всемогущ.

Если выдернуть из головы один волосок, лысины очевидно не будет.

Так с какого волоска начинается лысина?

Является ли множество всех множеств собственным подмножеством?

Как положительный, так и отрицательный ответы не состоятельны.

Ахиллес, бегущий в десять раз быстрее черепахи, не догонит ее, и тем более не перегонит, ибо когда он пробежит отделяющее его от черепахи расстояние, черепаха отползет на одну десятую этого расстояния; когда Ахиллес пробежит эту одну десятую, черепаха отползет на одну сотую и т. д. без конца.

Прежде чем пройти километр, надо пройти метр. Прежде чем пройти метр, надо пройти сантиметр. Прежде чем пройти сантиметр, надо пройти микрометр и т. д. Следовательно, движение не может начаться, а поэтому движение не существует.

Летящая стрела неподвижна, так как в каждый момент времени она покоится, а поэтому покоится всегда.

Не будем перечислять многие другие парадоксы, поскольку им посвящена обширная литература. Собственно диалектика и призвана строить и разрешать логические коллизии, подобные приведенным выше. Более того, парадоксы являются прибежищем диалектики, поскольку показывают противоречивость как внешнего мира, так и самого человеческого разума. Разумеется, только до тех пор, пока разум не поймет наконец, где же его дурачат. Считается отчасти именно поэтому, что формальная логика Аристотеля здесь не годится, поскольку она «двухцветна», а мир полон красок: каждый объект мира имеет множество качеств, и каждое из них может быть признано существенным.

Нами предлагаются следующие разъяснения приведенных парадоксов, не обязательно наши, но и не обязательно уже данные другими авторами.

Парадокс с Протагором имеет ту же структуру, что и парадокс с парикмахером. Протагор, желая блеснуть интеллектом и в надежде, что не будет уличен в нелогичности, один раз обратился к Еватлу как к ответчику (Если Еватл проиграет, то решение суда будет в мою пользу, и заплатить нужно будет согласно этому решению), а другой раз — как к адвокату (Если выиграет, то заплатит в силу нашего договора).

Еватл уловил этот подвох и отплатил Протагору «его же монетой»: он выступил один раз как ответчик (Если выиграю, решение суда освободит меня от обязанности платить), а второй раз — как адвокат (Если решение суда будет не в мою пользу, значит, я проиграл свой первый процесс и не заплачу в силу нашего договора).

Парикмахер, как и Еватл, выступает в двух ипостасях: один раз как тот, кто бреет, второй раз как тот, кого бреют. В обоих парадоксах под одним именем спрятаны две личности — субъект и объект.

Этот парадокс имеется и в математике: если точка, А не совпадает с точкой В, то расстояние между ними задается действительным числом. Если же точка, А совпадает с точкой В, то говорят, что расстояние между ними равно нулю.

Фразой «расстояние между ними равно нулю» заувалируется противоречие, проистекающее от совмещения субъекта с объектом; противоречие это, тем не менее, обнаруживается в том, что нуль в полном смысле слова числом не является, так как обладает особыми свойствами, которыми действительные числа не обладают. Например, сколько раз ни умножай или ни дели нуль на любое действительное число, нуль от этого не изменится. Таким образом, парадокс от совмещения субъекта с объектом отразился в парадоксальных свойствах нуля. Писатели-фантасты почувствовали этот нюанс с нулем, отсюда — повести и рассказы о путешествии в космосе с помощью «нуль-пространств».

В общем случае, выступление под одним именем разных личностей суть распространенная логическая ошибка.

Парадокс о всемогущем Боге можно записать в более явном виде: пусть тот, кто по определению может сделать все, сделает то, чего сделать по определению невозможно.

В этом парадоксе одному субъекту неправомерно присваивают два несовместимых предиката:

• субъект может все;
• субъект может не все.

Это тоже просто логическая ошибка.

В парадоксе о лысине как такового парадокса нет: просто отсутствует формальное точное определение лысины, хотя интуитивно оно представляется очевидным.

Знаменитый парадокс, известный по имени преимущественно Рассела, по существу парадоксом не является: говорить о множестве всех множеств так же нелепо, как и говорить о существовании самого большого натурального числа. Разумеется, при условии, что известная «диагональная» теорема Кантора справедлива. (10, 185−186)

Парадокс, согласно которому движение не может начаться, следовательно, не существует, и того же типа парадокс про Ахиллеса, который не догонит черепаху, имеет гораздо более сложную, совершенно не тривиальную структуру, и поэтому заслуживает отдельного подробного рассмотрения. Это рассмотрение тем более необходимо, поскольку движение — центральная категория всей диалектики. Об этом парадоксе, которому не одна тысяча лет, кто только не писал. Веками был он настоящим, дерзким вызовом человеческому разуму и казался неразрешим. Подобно Эвересту, гордо и величаво сверкал он своими снежными первозданными вершинами и приводил мыслителей всех народов, всех мастей и всех веков в смущение своей красотой и недоступностью. Скорее всего, именно этот парадокс привел Канта в отчаяние и подвигнул его на написание своих «критик разума». И чтоб если уж и не разрешить парадокс, то хотя бы доказать, что и он, Кант, не глупее Зенона Элейского, из зависти, Кант соорудил целую пачку так называемых антиномий, заумных по форме, но совершенно никчемных по содержанию.

Подытожим без дипломатии: немец Кант свою личную неспособность понять суть дела распространил на человеческий разум вообще. Чуть ниже мы увидим, как из этой же самой неприятной ситуации Гегель метнется в сторону совершенно другую.

Нам, людям двадцать первого века, кажется удивительным и немного страшным, как это Зенон Элейский, понятия не имеющий о высшей математике и уж тем более о теории относительности, из глубины веков послал своим далеким потомкам не фокус, не ребус и не загадку, а задачу, которая смогла получить решение только благодаря трудам никак не философов, а гениальных математиков и физиков IXX и XX веков.

Наш русский гений А. С. Пушкин видел этот вызов, решать не рискнул и понять не пытался, но, с присущим одному ему изяществом, четко зафиксировал, что проблема есть:

Русский мыслитель — Лев Толстой — в числе многих прочих, пытался понять этот парадокс, но не смог, и честно признался в этом. Он, русский человек, не унизил себя словоблудием и сочинять антиномии не стал. (19, 232)

Немецкий мыслитель Гегель, как и древние диалектики, естественно, не мог его понять, а вот честно признаться, что не понимает, у него духа не хватило. Никак не мог гордый немец Гегель признать, что бестолковый он, Гегель, потому и не может понять. И Гегель лезет из кожи вон и одновременно выпрыгивает из штанов, чтобы показать: он, Гегель, все постиг и описал, и это не он, а мы бестолковы, потому как не можем взять в толк и оценить все величие его диалектической мысли. И именно с этой целью Гегель стал юлить, извиваться, как уж на вилах, крутить хвостом, а в итоге малодушно последовал коварному совету Гете — «коль скоро недочет в понятиях случится, их можно словом заменить» (11, 111). И Гегель заменил. Не размениваясь на частные случаи — на такие мелочи, как какие-то там парадоксы, Гегель решил обозреть сразу все движение в целом, философски, так сказать. Он устремил свой пытливый, подлинно философский взор на движение и сразу понял то, что ни до него, ни после него люди понять так и не смогли, а именно: парадоксы — это не аномалия, а норма, и нечего ими заниматься. И что любое движение — это и есть самое настоящее воплощение противоречия. Следовательно, парадоксы суть прямые свидетельства диалектичности как внешнего мира, так и нашего мышления, если последнее диалектично, разумеется. И Гегель, диалектически поняв и диалектически осмыслив, таким нехитрым способом, саму диалектическую сущность диалектического движения, даже не сказал, и не выдал, а — иного слова подобрать просто невозможно — наструячил, именно наструячил, о движении вообще, и при этом такое, что ни в одни ворота пролезть никак не может. И наструячил так неслабо, что заплел людям мозги на два столетия вперед! Вот уж действительно — гений так гений. Послушайте сами, это того стоит:

Видимо, эти свои мысли о движении, если их вообще можно назвать мыслями, Гегель считал очень и очень важными, или для того, чтобы основательнее убедить людей в их правоте, только он счел необходимым продублировать их и даже немного развить в другой своей работе, в «Философии природы»: «Движение и состоит именно в том, что тело находится в одном месте и в то же время также и в другом месте, причем столь же верно, что оно вместе с тем находится не в другом, а лишь в данном месте» (67).

(Когда апостол Павел, проповедуя афинянам Евангелие, доходил до места, где Иисус на третий день воскрес из мертвых, афиняне вставали и уходили, деликатно говоря: а об этом мы послушаем в следующий раз. Мудрые были они, эти афиняне.

Нам бы тоже надо, если по совести, прочитав про «здесь и не здесь», просто взять и бросить эту книгу в камин. Увы, мы не афиняне…)

Да, всякие сомнения исчезли! Действительно, «…брожение, с которого начинается всякое творчество нового» (3), уже прошло. Ушло и кануло в лету безвозвратно.

И верно, что «…период, когда дело идет главным образом о приобретении и отстаивании принципа в его неразвитой еще напряженности» (3) тоже завершился.

Бесспорно также, что «…перестроилась субстанциональная форма духа». (2)

И в самом деле, если у профессора Канта напряженность принципа была еще недостаточно развита, а субстанциональная форма его духа еще не вполне перестроилась, иными словами, Кант еще имел какую-то совесть, и поэтому свои нелепицы пытался хоть как-то попрятать в антиномии, то профессор Гегель развитие напряженности своего принципа блистательно завершил: он напрягся и совершил-таки прорыв к абсолютной свободе своего субстанционального духа, который к этому времени, надо понимать, уже вполне перестроился по форме:

Гегель обесстыжил совершенно, полностью, окончательно и бесповоротно.

Профессор Гегель, в отличие от профессора Канта, лепит со своей кафедры горбатого уже никого и ничего не стесняясь — непринужденно, нагло и открыто.

Ясное дело, скромный коммерсант Энгельс, прочитав такое, написанное к тому же, ни много ни мало — прославленным и маститым профессором университета, просто закоченел от восторга. Истина наконец-то осветила его ум, и он понял великую, вековую загадку движения. Как прилежный ученик, Энгельс тут же аккуратно перетащил эту ахинею в свою тетрадь — в «Диалектику природы».

И приходится с тихой грустью констатировать: после такого столь мощного, коварного и — я почему-то уверен в этом — внезапного удара диалектической дубинкой по своим юным и еще не вполне окрепшим мозгам Энгельс, хотя и прожил долгую жизнь, оправиться от такого до самого конца так и не смог. Быть может, Энгельс со временем и отошел бы от своей контузии, но в жизни его, как на грех, появился энергичный и блестяще образованный, к несчастью, еще ранее ушибленный той же дубинкой Маркс, который авторитетно подтвердил: да, именно так, все правильно, все так оно и есть: и тут, и не тут. И бедняга Энгельс, отринув уже всякие сомнения, укоренился в вере своей в диалектику вполне. И уже вместе, в два смычка, завели они свою диалектическую рапсодию, и сотворили — представить страшно — целых сто толстенных диалектических томов.

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Смех-то смехом, да ведь только это — вершина, наивысший писк классической немецкой философии — dialektike. Классика, понимашь. Ну и Бог бы с ними, с немцами — немцы насочиняли, пусть немцы и занимаются: видимо, у них менталитет такой. Так ведь нет, всякое барахло на Святую Русь тащат, замусорить Россию пытаются. А Русь? Доверчива Русь, вот в чем ее беда. Но и ее сила — тоже.

Гегель либо откровенно издевается над читателем, либо у него «крыша поехала». Но сумасшествие — и это известно докторам — вещь весьма и весьма заразная. И поэтому не удивительно, что этот невероятный, невозможный, совершенно уникальный по своей несуразности пассаж так понравился советским философам, что практически дословно, с легкой руки классиков марксизма, с благословления самого (!) Ф. Энгельса (12, 123−124), десятилетиями переходил из учебника в учебник по диалектическому материализму в качестве несомненного и неоспоримого доказательства как противоречивости самого движения, так и необычайной, превосходящей всякое воображение, глубины диалектической мысли. (13, 92)

Каюсь: слушал, верил, читал, поражался, заучивал, отвечал. И мои товарищи-коллеги тоже. И не приходило нам в голову, что были мы все персонажами из пьесы про голого короля. Вот только не нашлось мальчонки, который бы крикнул: а король-то — голый!

Думается, святоотеческое учение о Пресвятой Троице (14, 499−548) понять нисколько не сложнее. Так ведь богословы прямо и честно говорят:
это — божественное чудо, откровение, которое человеку разумом понять невозможно, и в которое нужно только свято верить. Гегель же свое чудо из чудес выдает за науку.

А ведь Иисус Христос предупреждал, обращаясь к народу: «Но да будет слово ваше: „да, да", „нет, нет"; а что сверх этого, то от лукавого» (Евангелие от Матфея, глава 5, п. 37).

И получается, если по Иисусу Христу, что вся диалектика — от лукавого. Знал, прекрасно знал Иисус Христос, и что такое диалектика, и от кого она, и для чего она, поэтому и предупредил.

В вопросе о движении, как и в ряде других вопросов, Гегель просто запутался в словах. Дело в том, что на бытовом языке, как на немецком, так и на русском, фраза «тело в данный момент времени находится в данной точке» одинаково справедлива как для покоящегося, так и для движущегося тела: одна и та же фраза описывает два совершенно различных состояния тела. И, не привлекая специально разработанный профессиональный язык, действительно, в движении можно усмотреть противоречие: тело находится в такой-то точке и движется с такой-то скоростью. Только противоречие это проистекает не из движения, а из недостаточной детализации бытового языка. Любой механик-конструктор скажет: данное тело с такой-то массой под действием таких-то сил движется по такой-то траектории и в данный момент времени имеет координаты такие-то, скорость такую-то, ускорение такое-то; и очень удивится, если ему скажут о каких-то присущих всему этому делу противоречиях. А если услышит еще про «здесь и не здесь», то, конечно, посмотрит как на ненормальных.

В приведенном выше абзаце о движении утверждается абсурдное: нечто одновременно находится здесь и не здесь. Это утверждение абсурда выдается Гегелем за истинно диалектический метод рассуждения, и в разных формах проходит через весь трактат под названием «Наука логики».

Ниже, при рассмотрении вопроса о границе как таковой, будет показано, что абсурдность эта проистекает и из превратного толкования понятия границы: одновременно и есть и не есть. Dialektike…

Русские православные люди никогда бы сами не додумались до dialektike по одной простой причине — у них есть совесть.

До dialektike додумались неправославные немцы. Видимо, совести, в нашем понимании, у них нет. И это фундаментальное отличие русским людям никогда не надо забывать и постоянно иметь в виду.

Это видно и из словарей: в русском языке слово совесть несет смысл соотнесения с вестью, с Благой вестью, с Евангелием.

В немецком языке слово das Gewissen, переводимое на русский язык как совесть, является существительным, образованным от прошедшей формы глагола wissen — знать. Такая вот разница менталитетов.

В действительности, никакого противоречия в движении нет. И парадоксов тоже нет; соответственно нет и парадокса про Ахиллеса и черепаху. Имеется лишь элементарное непонимание сути дела. Ключ к пониманию парадокса Ахиллеса дал А. Эйнштейн в своей статье «Геометрия и опыт». В этой статье рассматривается возможность существования бесконечной и в то же время ограниченной вселенной. Суть статьи сводится к тому, что если вселенную представить, например, в виде сферы ограниченного диаметра, а метрику внутри сферы задать таким образом, чтобы размеры всех тел, включая средства измерения, при приближении к границе сферы неограниченно и в одинаковой пропорции уменьшались, то для живущих внутри сферы это уменьшение не будет заметно, и вселенная для них будет бесконечна, хотя по существу является ограниченной поверхностью сферы ограниченного (конечного) диаметра.

То же самое — постоянное и неограниченное уменьшение масштаба измерения (размера отрезка измеряемого пути) — имеет место в парадоксе Ахиллеса и черепахи.

Фактически Ахиллеса поместили в сферу Эйнштейна и заставили его бежать к границе сферы, в то время как наблюдение вели снаружи сферы; иными словами, Ахиллес бежит в неэвклидовом пространстве (16, 443−460), к тому же еще с переменной метрикой, а наблюдение за ним ведется из эвклидова пространства. Наблюдатель действительно увидит и зафиксирует парадокс, но никакого парадокса не будет, если Ахиллеса и наблюдателя поместить в пространство с одинаковой метрикой.

Это же самое можно сформулировать и так: недопустимо в процессе измерения изменять мерку, которой измеряешь; в противном случае можно намерить что угодно.

В этом, собственно, и состоит разгадка знаменитого парадокса.

Греки в своих изысканиях наткнулись на такую фундаментальную конструкцию, как неэвклидова, более того, переменная метрика и остановились перед ней в изумлении, будучи не в силах понять. Никаких средств, соответственно и шансов, решить эту задачу у них, конечно, не было. Более того, задача, поставленная греками, настолько глобальна и настолько опередила их время, что только через 25 столетий (!) эти средства были созданы. Поэтому, в пику опыту, греческие философы, следуя логике, совершенно справедливо утверждали, что (в этой переменной неэвклидовой метрике) Ахиллес не догонит черепаху, и движение (для тех, кто находится на самой поверхности сферы) начать невозможно. И никто не мог их логически опровергнуть, потому что, оставаясь в эвклидовом пространстве, построить логическое опровержение невозможно. Чтобы сделать это и расставить все по своим местам, надо было, чтобы сначала пришли гиганты математики — Лобачевский, Гаусс, Риман, Пуанкаре, а уж после них — Эйнштейн. И никак иначе.

Парадокс с летящей стрелой представляется нам просто ложным высказыванием, поскольку для летящей стрелы утверждение «в каждый момент времени она покоится» ни откуда не следует и является элементарной ложью.

Тема об антиномиях Канта является исчерпанной и закрытой, все же для полноты картины рассмотрим хотя бы одну из них — антиномию в отношении времени.

В отношении тезиса следует сказать, что предложение «бесконечность ряда в том и состоит, что его никогда нельзя закончить путем последовательного синтеза» следует дополнить фразой «за конечное время»; время же в доказательстве принято бесконечным: «мир не имеет начала во времени». Следовательно, доказательство тезиса противоречит самому себе, тем самым ничего не доказывает.

В антитезисе утверждение «до начала было время» прямо противоречит первому предложению — допущению доказательства — «Предположим, что он имеет начало». Снова утверждение противоречит допущению. Следовательно, доказательство антитезиса таковым не является.

Конкретные вопросы, сформулированные как в тезисе, так и в антитезисе, философскими методами (чисто логическим инструментарием), видимо, решены быть не могут: это вопросы более конкретных наук с более конкретным инструментарием.

Как общий вывод из рассмотрения парадоксов и антиномии, можно утверждать, что никаких объективных противоречий в них не содержится.

Скорее мы имеем в них дело в одних случаях с более или менее искусно (иногда в высшей степени искусно) построенными загадками или фокусами, в других — с еще не решенными научными вопросами; но те и другие находят свои разгадки по мере того как наши знания о мире и о самом мышлении поднимаются на соответствующую ступень. Недостатки, погрешности и ошибки научного познания хотя и неизбежны, но со временем всегда преодолеваются. Пусть и через 25 веков.

Еще одна ремарка. В. И. Ленин ознакомился с серьезной философией — с «Наукой логики» Гегеля — в 1914 году, будучи 44 лет от роду. Это не помешало ему издать свой главный философский труд, «Материализм и эмпириокритицизм», в году 1908.

Поскольку Ленин еще в Цюрихе навострился мыслить исключительно классово и видеть во всем лишь две противоположности, то и все необозримое пространство философии он распорядился поделить на два класса: на агнцев (материалисты) и на козлищ (идеалисты), которые только и делают, по мысли Ленина, что производят между собой ожесточенную классовую борьбу, борьбу непримиримую — не на жизнь, а насмерть.

И весь корень зла, вся суть этого многовекового судьбоносного, трагического противостояния, опять же по мысли Ленина, заключается в том, что материалисты прогрессивны и поэтому убеждены: сначала была материя, которая была всегда, а уж потом, само собой, хотя и не ясно как, но ясно, что диалектически, появилось сознание; эту свою мысль они и отлили в формулу «бытие первично, а сознание вторично»;

идеалисты же реакционны и, будь они не ладны, против научного прогресса; они совсем оборзели и городят непонятно что: сначала было сознание, а уж из него, опять же само собой и не ясно как, но понятно, что не диалектически, возникла материя. Идеалисты, якобы, отлили уже свое, антинаучное, «сознание первично, а бытие вторично».

И вот уже прошли тысячелетия, а эти противоположные партии все никак не могут войти в консенсус, и нет надежды на консенсус в будущем.

Перед нами образчик дешевого приема: сначала приписать человеку то, чего тот ни сном, ни духом, а после отстегать его, прохвоста, за это самое по полной схеме.

Заострить вопрос, что же все-таки первично — в смысле возникновения во времени — придумал В. И. Ленин, причем до того, как почитал Гегеля.

До Ленина этот вопрос никто не заострял, и среди серьезных философов совсем-то уж маргиналов практически не было; считалось само собой разумеющимся, что сначала была материя. Были, конечно, и солипсисты, вроде Беркли, но было их немного и всерьез их никто не принимал.

Те философы, которых почему-то называют идеалистами, тот же Гегель, например, речь вели совсем о другом. Споры велись о том, как построить философскую систему, что в этой системе взять за первичный элемент.

Поскольку теория и история — вещи разные, и первое исторически вовсе не обязано быть первым теоретически, речь и шла о теории, а ни коим образом не об истории.

Поэтому и Гегель в этом наиважнейшем, правда, только для Ленина и его последователей, вопросе особо углубляться не счел необходимым, а просто обронил мимоходом в «Философии природы»:

Правда, Ленин лишь заострил вопрос, поднял-то его Маркс:

«Гегель впал в иллюзию, что реальное следует понимать как результат восходящего к внутреннему единству, в себя углубляющегося и из себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его духовно как конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного». (собр. соч., т. XII, ч. I, стр. 191)

Маркс что, как и Ленин, всего Гегеля прочитать не удосужился? Или мы снова имеет образчик дешевого приема: сначала приписать человеку то, чего тот ни сном, ни духом, а после отстегать его, прохвоста, за это самое по полной схеме.